Позволю себе напомнить о том, что в отрывных календарях советского времени на каждом листочке указывалось, какой сегодня год Октябрьской революции. И это была великолепная традиция, которую необходимо возродить вместе с почётным караулом кремлевских курсантов у дверей Мавзолея. Сегодня — сотый год Великой Октябрьской революции! И, отрывая очередной листок календаря, я словно вижу на нём эту священную надпись.
Гражданская война — самое страшное явление в жизни любого общества. Но наша гражданская война, последовавшая после Великой Октябрьской революции, по степени ужаса и потрясений, обрушившихся на страну, не идёт ни в какое сравнение с зарубежными гражданскими войнами. В преддверии столетия Великого Октября либерал-пропаганда особо неистово уравнивает революцию и гражданскую войну, вгоняя в общественное сознание (точнее, в подсознание) убеждение, что революция означает большой террор. Огромное количество псевдоисториков, обвешанных учёными степенями, вовсю расписывают красный террор «проклятых большевиков», играя при этом в «объективных исследователей», т.е. упоминают также и о зверствах контрреволюционных сил, но у них, как правило, контрреволюционеры выглядят не просто «белыми», а «белыми и пушистыми», вынужденными применять ответные меры против жутких красных «ревкомовцев».
Считаю, что позиция и партийных идеологов, и РУСО совершенно необоснованно помалкивают об истинных картинах террора со стороны контрреволюционных сил, поскольку он отличался не только гигантскими масштабами, но и невероятными зверствами, далеко превзошедшими всё мыслимое и немыслимое. Из трудов РУСО, посвященных исследованию белого террора, можно выделить лишь прекрасную работу профессора, доктора исторических наук П.А. Голуба, вышедшую в 2006 г. Непозволительно мало! И вот в юбилейном году появилась книга ленинградского историка Ильи Ратьковского под названием «Хроника белого террора». Считаю, что такая книга должна быть настольной у каждого, кому дорога историческая правда. Автором проделан огромный объем работы. Использованы самые разнообразные источники: мемуары, письма, дневники, периодика того времени, судебные документы и т.п. Всего в книге использовано более 1500 ссылок на различные источники, в т.ч. 393 монографии, 38 документальных сборников, 50 периодических изданий (газеты, журналы), более 60 Интернет-ресурсов.
Чтобы представить себе масштабы контрреволюционного террора, необходимо вначале обратиться к карте, которая присутствовала в учебниках истории СССР на протяжении всего советского периода и была хорошо известна даже нерадивым школьникам. Подпись под этой картой гласила: Триумфальное шествие Советской власти.
В самом деле, в течение нескольких часов телеграф разнёс по всей стране весть о победе вооружённого восстания в Петрограде. Повсюду трудящиеся города и деревни с ликованием приветствовали исторические декреты II съезда Советов. Во многих городах центра России власть к Советам перешла буквально сразу же вслед за победой восстания в столице. Всего лишь за месяц Советская власть установилась в 28 из 49 губернских центров Европейской России, а к концу января 1918 г. Советская власть победила на огромной территории — от Минска до Владивостока, от Мурманска и Архангельска до Одессы, Ростова и Ташкента. Причем важно отметить, что в подавляющем большинстве мест она была установлена мирным путём. Народ с восторгом принял Советскую власть!
Современные либеральные псевдоисторики с остервенением вырвали эту карту из всех учебников, потому что сам факт триумфального шествия решительно опровергал вдалбливаемую изо всех сил в общественное сознание макакавку — сказку о бесчеловечно жестоком и кровавом захвате власти узурпаторами-большевиками. Завывания с претензиями на справедливость сравнивают белый и красный террор и неизменно делают вывод, что белый был «гуманнее».
Чем же занимались в это время те, кому Советская власть была не по нутру?
Буквально через четыре дня после установления диктатуры пролетариата, 29 октября, буржуазия при активном участии эсеров и меньшевиков через контрреволюционный "Комитет спасения родины и революции" организовала в Петрограде восстание юнкеров. По плану белогвардейцев это восстание должно было быть подкреплено ударом на Петроград казачьих войск генерала Краснова, который вместе с Керенским двигался из Пскова. Но юнкера были в тот же день разбиты красногвардейцами и революционными солдатами и матросами. А красновские части, задержанные революционными войсками у Пулковских высот, под влиянием большевистской агитации вовсе отказались воевать с Советской властью и потребовали возвращения домой — на Дон.
Генерал П.Н. Краснов
Генерал Краснов, взятый в плен, торжественно обязался не поднимать оружия против Советской власти и был освобождён, но, получив свободу, он сразу же «забыл» о своем честном слове и, вернувшись на Дон, стал усиленно готовиться к дальнейшей борьбе с Советами. На Дон и на Кубань ещё до Октябрьской революции стали съезжаться контрреволюционные элементы. Особенно много здесь собралось бежавшего из армии белого офицерства, рассматривавшего Дон как центр всей российской контрреволюции. Сюда же были стянуты Азачьи полки, в большинстве своем враждебно относившиеся к большевикам. Генералы царской армии Алексеев, Корнилов, Деникин, Каледин начали формировать белую добровольческую армию для борьбы с советской властью. Эту Добрармию трудящееся население называло «грабармией» за непрерывные грабежи и разбои.
Генерал А.М. Каледин
Вот отчетливая разница между революцией и контрреволюцией!
Первые шаги Советской власти были отмечены подчеркнутым гуманизмом, нет необходимости перечислять все первые декреты (о мире, о земле, о свободе совести, о сухом законе, об отмене смертной казни и т.д.), они хорошо известны. Отметим здесь, что офицеры, бежавшие из армии, не только не преследовались Советским правительством, но им даже было разрешено оставить при себе личное оружие.
Ответы контрреволюции на эти декреты тоже хорошо известны: везде поджигателями Гражданской войны были контрреволюционные силы. Лучше Ленина о триумфальном шествии Советской власти не скажешь:
«С октября наша революция, отдавшая власть в руки революционного пролетариата, установившая его диктатуру, обеспечившая ему поддержку громадного большинства пролетариата и беднейшего крестьянства,… шла победным, триумфальным шествием. По всем концам России началась гражданская война в виде сопротивления эксплуататоров, помещиков и буржуазии, поддержанных частью империалистской буржуазии… и в этой гражданской войне силы противников Советской власти, силы врагов трудящихся и эксплуатируемых масс оказались ничтожными; гражданская война была сплошным триумфом Советской власти, потому что у противников ее, у эксплуататоров, у помещиков и буржуазии, не было никакой, ни политической, ни экономической опоры… Борьба с ними соединяла в себе не столько военные действия, сколько агитацию…» (В.И. Ленин, ПСС, т. XXII, стр. 390).
Триумфальное шествие Советской власти — карта, ненавистная либерал-историкам
«Белый террор» — термин, включающий явления, происходившие под различными «политическими вывесками», как собственно белого движения, так и в целом антибольшевистского сопротивления, включая правосоциалистические (эсеро-меньшевистские) режимы «демократической революции» лета-осени 1918 года. Сами эти режимы, несмотря на преобладание «социалистического элемента» в руководстве, в практической деятельности опирались на белые военные формирования, включая прямое участие в офицерских подпольях. Характерным примером (далеко не единичным) можно назвать июльский мятеж с восстанием в Москве, убийством германского посла Мирбаха, арестом Дзержинского, резнёй в Ярославле и ряде других городов, покушением на Ленина — факты хорошо известны. Масштаб террора «эсеровских» государственных формирований был отнюдь не связан с их политической риторикой — в Поволжье за это время жертвами антибольшевистского террора стали не менее 5 тыс. человек.
Точные количественные показатели белого террора на территории Советской России установить крайне сложно. Общие цифры носят чаще всего оценочный и субъективный характер. Учитывая специфику современных прорежимных исследований, они, как правило, крайне занижены.
В одной только Финляндии к июню 1918 г (победа контрреволюции) уже ПОСЛЕ прекращения военных действий было казнено (по данным финских историков) 8400 красных пленных, в том числе 364 малолетние девочки. От голода и его последствий в финских концлагерях умерли 12500 человек. До 90 тысяч сторонников Советской власти оказались в тюрьмах. И это в масштабах только крошечной Финляндии!
Подобный «белый опыт» важен тем, что он предшествовал общероссийскому опыту широкомасштабного белого террора и обозначил ожесточение Гражданской войны с обеих сторон. Отметим, что среди расстрелянных 8400 пленных в Таммерфорсе и Выборге было большое число русских граждан. Опыт «финского умиротворения» рассматривался в дальнейшем как образец поведения победившей контрреволюции, и со стороны финских земель постоянно приникали на территорию России многочисленные военные формирования, утверждавшие на местах практику «уничтожения большевизма» в самом широком смысле.
К этому же периоду относится и волна массовых репрессий, чинимых пресловутым «чехословацким корпусом». Великолепный фильм Юрия Озерова «Большая дорога» о Ярославе Гашеке изображает чехословацкий корпус больше в сатирическом ключе и создаёт впечатление, что чехословаки больше обозначали военные действия, чем вели их в действительности. Безусловно, такая линия была обусловлена стремлением советских руководителей 60-х годов к укреплению дружбы с братской социалистической Чехословакией, но она в значительной степени грешит против исторической правды. В течение лета 1918 г. линия Восточного (чехословацкого) фронта стремительно откатывалась на запад, и вместе с ней приходил антибольшевистский террор. Общее количество жертв продвижения чехословацкого корпуса летом 1918 года составило не менее 5000 человек. Ничего себе — братья-славяне!
Можно перечислять и другие кричащие примеры контрреволюционного террора, вспоминая и Урал, и Кавказ, и Сибирь (по замечанию генерала Гревса, главы миссии США при Колчаке, «на каждого убитого большевиками человека приходилось 100 человек, убитых антибольшевистскими элементами») — с лета 1918 белый террор стал системным, составляя этап фронтальной Гражданской войны и обозначая становление антисоветской системы государственности. Карательная политика в самых зверских формах стала неотъемлемой частью лицемерного лозунга «борьбы за единую и неделимую Россию». Как раз за единую и неделимую Россию сражались вовсе не белые, а красные.
Нельзя не отметить и «творческий вклад» интервентов. Белый террор включает также и террор оккупационных войск (пресловутые «14 держав»), так как их действия распространялись на значительные области России и при всей разношёрстности решали одну задачу: утверждение антибольшевистских начал. Ряд иностранных формирований прямо подчинялись органам белой власти, другие действовали по согласованию с ними.
Черчилль в своих мемуарах цинично заявлял: «Мы горячо стремились к падению Советского правительства». Созданное по следам Гражданской войны в 1924 году «Общество содействия жертвам интервенции» собрало 1 млн. 300 тыс. заявлений, зафиксировавших 111730 случаев убийств и смертей по вине интервентов. Маяковский в «Окнах РОСТА» писал: «Рабочий, не смотри Антанте в рот! Ртом она, Антанта, только врёт! Вырви язык, чтоб не лила елей! Посмотри на руки лучше ей! Нанесёт тебе этими руками смерть, если будешь без слов Антанте верить!»
Рамки доклада на конференции не позволяют нарисовать достойную панораму белого террора, унёсшего по самым скромным подсчётам с 1917 по 1920 годы жизни не менее 500 тысяч человек, причём без учёта еврейских погромов, носивших также антибольшевистскую направленность. В работе П.А. Голуба фигурирует цифра 6 млн. человек.
Говоря о «системном» характере белого террора, ставшего частью контрреволюционной политики с лета 1918 года, было бы крайне ошибочно утверждать, что он отсутствовал в более ранний период Гражданской войны. Напомню, что Ленин говорил о Гражданской войне с самого первого дня Советской власти, отмечая её триумфальное шествие. Да, Краснов, Каледин и К0 поначалу не могли сформировать мало-мальски внушительных сил «грабармии» и опирались на партизанские образования. Но малочисленность этих образований отличалась крайними зверствами. Поэтому, не разворачивая гигантской панорамы белого террора в целом, остановимся на двух характерных «зародышах» этого ужаса, относящихся к концу 1917 ─ началу 1918 годов. Как в капле воды отражается весь окружающий мир, так в деятельности партизанского отряда есаула Чернецова и корпуса полковника Дроздовского отражается лицо белого террора, сравнимое разве что с физиономией Медузы-Горгоны.
Партизанский отряд есаула Чернецова был образован 30 ноября 1917 года. Он состоял в основном из юнкеров — курсантов артиллерийских училищ и примкнувших к ним немногочисленных представителей донского казачества, настроенных против Советской власти. На этом этапе отряд Чернецова являлся чуть ли не единственной военной силой генерала Каледина, взявшегося за формирование «Добрармии». Казалось бы, какие-то 200 сопляков, возомнивших о себе как о героях-освободителях России. Сам Чернецов не достиг ещё и 30 лет. Но эти «сопляки» залили кровью весь свой путь продвижения по придонским областям: только на Ясиновском руднике было расстреляно 118 человек, на станции Лихая — 250. Главное — эти расстрелы имели место не в ходе боевых действий, а вместо таковых (настоящих боевых столкновений с красными ещё не было).
Среди самого донского казачества обозначилось расслоение: беднейшие казаки и осевшие на Дону крестьяне из других губерний (иногородние, как их называли), в большинстве своем тоже бедняки, были враждебно настроены к угнетавшему их кулацкому контрреволюционному казачеству. Революционные казаки 23 января 1918 г. на съезде в станице Каменской (здесь собрались представители нескольких десятков казачьих частей) открыто выступили против атамана-генерала Каледина и избрали свой Военно-революционный комитет во главе с подхорунжим Ф.Г. Подтёлковым и 24-летним прапорщиком М.В. Кривошлыковым. ВРК признал власть Совнаркома. Попытка провести переговоры с Калединым ничего не дала, и ВРК перешёл к активным действиям. При взаимодействии с красными силами, присланными на Дон под командованием Антонова-Овсеенко, красные казаки и присоединившиеся к ним горняки Донбасса стали вытеснять белых с Дона. Столкнувшись с настоящим противником, Чернецову пришлось ответить за свои «партизанские» действия.
В романе Шолохова «Тихий Дон» главный герой Григорий Мелехов поначалу вместе с «красными казаками» «подался к большевикам», как сообщил родным его старший брат Пётр. Он принял участие в первых столкновениях с «партизанами» Чернецова. Вот как описал Шолохов эпизод разгрома отряда Чернецова и гибели самого Чернецова:
«…Подтёлков! — Григорий отъехал в сторону. — Сейчас пригонют пленных. Ты читал записку Голубова?
Подтёлков с силой махнул плетью; уронив низко опустившиеся зрачки, набрякая кровью, крикнул:
— Плевать мне на Голубова!.. Мало ли ему чего захочется! На поруки ему Чернецова, этого разбойника и контрреволюционера?.. Не дам!.. Расстрелять их всех — и баста!
— Голубов сказал, что берёт его на поруки.
— Не дам!.. Сказано: не дам! Ну, и все! Революционным судом его судить и без промедления наказать. Чтоб и другим неповадно было!.. Ты знаешь, — уже спокойней проговорил он, остро вглядываясь в приближавшуюся толпу пленных, — знаешь, сколько он крови на белый свет выпустил? Море!.. Сколько он шахтёров перевёл?.. — и опять, закипая бешенством, свирепо выкатил глаза: — Не дам!..
— Тут орать нечего! — повысил и Григорий голос: у него дрожало всё внутри, бешенство Подтёлкова словно привилось и ему. — Вас тут много судей! Ты вот туда пойди! — дрожа ноздрями, указал он назад... — А над пленными вас много распорядителей!
Подтёлков отошёл, комкая в руках плеть. Издали крикнул:
— Я был там! Не думай, что на тачанке спасался. А ты, Мелехов, помолчи возьми- ка!.. Понял?.. Ты с кем гутаришь?.. Так-то!.. Офицерские замашки убирай! Ревком судит, а не всякая...
Григорий тронул к нему коня, прыгнул, забыв про рану, с седла и, простреленный болью, упал навзничь... Из раны, обжигая, захлюпала кровь. Поднялся он без посторонней помощи, кое-как доковылял до тачанки, привалился боком к задней рессоре.
Подошли пленные. Часть пеших конвойных смешалась с ординарцами и казаками, бывшими в охране штаба. Казаки ещё не остыли от боя, разгорячённо и зло блестели глазами, перекидывались замечаниями о подробностях и исходе боя.
Подтёлков, тяжело ступая по проваливающемуся снегу, подошел к пленным. Стоявший впереди всех Чернецов глядел на него, презрительно щуря лукавые отчаянные глаза; вольно отставив левую ногу, покачивая ею, давил белой подковкой верхних зубов прихваченную изнутри розовую губу. Подтёлков подошел к нему в упор. Он весь дрожал, немигающие глаза его ползали по изрытвленному снегу, поднявшись, скрестились с бесстрашным, презирающим взглядом Чернецова и обломили его тяжестью ненависти.
— Попался... гад! — клокочущим низким голосом сказал Подтёлков и ступил шаг назад; щёки его сабельным ударом располосовала кривая улыбка.
— Изменник казачества! Подлец! Предатель! — сквозь стиснутые зубы зазвенел Чернецов.
Подтелков мотал головой, словно уклоняясь от пощёчин, — чернел в скулах, раскрытым ртом хлипко всасывал воздух.
Последующее разыгралось с изумительной быстротой. Оскаленный, побледневший Чернецов, прижимая к груди кулаки, весь наклонясь вперед, шёл на Подтёлкова. С губ его, сведённых судорогой, соскакивали невнятные, перемешанные с матерной руганью слова. Что он говорил — слышал один медленно пятившийся Подтёлков.
— Придётся тебе... ты знаешь? — резко поднял Чернецов голос.
Слова эти были услышаны и пленными офицерами, и конвоем, и штабными.
— Но-о-о-о... — как задушенный, захрипел Подтёлков, кидая руку на эфес шашки.
Сразу стало тихо. Отчётливо заскрипел снег под сапогами Минаева, Кривошлыкова и ещё нескольких человек, кинувшихся к Подтёлкову. Но он опередил их; всем корпусом поворачиваясь вправо, приседая, вырвал из ножен шашку и, выпадом рванувшись вперёд, со страшной силой рубнул Чернецова по голове. Григорий видел, как Чернецов, дрогнув, поднял над головой левую руку, успел заслониться от удара; видел, как углом сломалась перерубленная кисть, и шашка беззвучно обрушилась на откинутую голову Чернецова. Сначала свалилась папаха, а потом, будто переломленный в стебле колос, медленно падал Чернецов, со странно перекосившимся ртом и мучительно зажмуренными, сморщенными, как от молнии, глазами.
Подтёлков рубнул его ещё раз, отошел постаревшей грузной походкой, на ходу вытирая покатые долы шашки, червоневшие кровью.
Ткнувшись о тачанку, он повернулся к конвойным, закричал выдохшимся, лающим голосом:
— Руби-и-и их... такую мать!! Всех!.. Нету пленных... в кровину, в сердце!!»
Безусловно, художественная выразительность Шолохова впечатляет. Бросается в глаза явная симпатия автора к пленному есаулу, и выкрики Подтёлкова о «море крови», пролитой Чернецовым, представляются читателю эдаким «эмоциональным выплеском». Тем более, что Григорий Мелехов, по всей видимости, ничего не знал о деяниях отряда Чернецова. Но Подтёлков-то о них прекрасно знал! Знал и Шолохов, поскольку вложил в уста Подтёлкова слова о «море крови».
А вот соответствует ли описание (талантливое!) этого эпизода действительности? Ведь «Тихий Дон», при всей его монументальности и введённых в повествование более 200 исторических персонажей, всё-таки художественное произведение, и авторский вымысел возможен и неизбежен. Так, на съёмках герасимовского шедевра советского кино Элина Быстрицкая, желая лучше проникнуть в образ Аксиньи, попросила присутствовавшего там самого Шолохова показать, где жила её героиня. Шолохов усмехнулся и на ушко ответил ей: «Ведь я всё это придумал!»
Так вот, эпизод с Чернецовым Шолохов тоже полностью придумал, поскольку в реальности всё было не совсем так, если не сказать совсем не так.
Обратимся к воспоминаниям участника отряда Чернецова, донского казака Г.Я. Лобачёва. Подозревать его в симпатиях к Советской власти нет никаких оснований.
«Я сам донской казак, участник чернецовского похода в составе артиллерийской юнкерской роты под командой полковника Миончинского. Вместе с есаулом Чернецовым был взят в плен и могу подробно описать наше пленение и смерть ес. Чернецова.
... Это было в конце января 1918 г., артиллерийская рота получила приказание с одним орудием и прикрытием к нему приготовиться к выступлению. В 4 часа вечера мы подошли к р. Донец за станицей Каменской. Начинало темнеть. Есаул Чернецов был уже здесь и руководил переправой через реку на пароме. Когда переправились, совсем стемнело. В полной тишине двинулись вперед. Задачей нашего отряда было рано утром, с тыла сделать нападение на станцию Глубокую, где была штаб квартира большевиков, наступавших на Каменская-Новочеркасск.
В нашем отряде было человек 200. Кроме юнкеров-артиллеристов, были и другие взводы, состоявшие, главным образом, из кадет, гимназистов, реалистов и другой молодежи. Был очень небольшой процент взрослых и офицеров. В это же время войсковой старшина Лазарев, помощник есаула Чернецова, должен был главными силами со стороны Каменской наступать на Глубокую вдоль линии железной дороги.
21 января (ст. ст.) на рассвете пошли занимать позицию, но оказалось, что большевики уже были предупреждены о нашей переправе и вышли к нам навстречу. Завязался встречный, неравный бой. Нас сразу стали теснить… Большевики наступали непрерывно. Бой продолжался. Мы отходили. Наконец, конные казаки, бывшие у большевиков, под командой войскового старшины Голубова, Николая Матвеевича, решили нас атаковать. Мы быстро перестроились в каре и атаку отбили. Затем отбили и вторую конную атаку. К нашему несчастью, во время второй атаки ес. Чернецов был ранен пулей в ступню ноги ниже щиколотки навылет. Конные казаки на время приостановились и, по-видимому, решали, митингуя, что делать дальше. Во время этого перерыва мы успели перевязать раненую ногу ес. Чернецова, хотя он этому и противился. Затем казаки обстреляли нас из орудий. К счастью, потерь не было. После этого артиллерийского обстрела Голубов предложил нам сдаться. Есаул Чернецов отказался. Наступление казаков возобновилось. Вновь отбили ещё две конных атаки. Последняя атака была принята на штыки, так как патроны окончились. Голубов снова предлагает сдаться. Снова получает отказ. Тогда он предложил вести переговоры. Ес. Чернецов согласился.
Вместе с Голубовым к нам подъехали несколько человек делегатов. Начались переговоры. Делегаты стояли вплотную возле нас. Они начали оттеснять ес. Чернецова от нас. В это же время и другие казаки, подъехавшие поближе к нам, неожиданно бросились на нас. Сопротивляться было невозможно... Таким образом, обманом Голубову удалось захватить нас врасплох, и мы попали в плен.
Не зная о случившемся, войсковой старшина Лазарев вел наступление вдоль железнодорожной линии. По-видимому, наступление было успешное, так как Голубов настаивал на том, чтобы ес. Чернецов отдал распоряжение о прекращении наступления. Ес. Чернецов согласился только после того, как Голубов гарантировал нам, пленным, жизнь и дал в этом свое честное слово.
В ст. Каменскую от нас с этим приказанием были отправлены двое: фельдшер и сестра милосердия и два делегата от Голубова. Делегаты с приказанием до станицы Каменской не дошли. Они вернулись обратно, побоявшись, чтобы их партизаны там не арестовали.
Нас же повели в направлении на хутор Астахов, где была штаб квартира Голубова. Есаул Чернецов, имея ранение в ногу, идти не мог. Голубов дал ему коня и приказал подхорунжему Подтёлкову со взводом казаков сопровождать нас на хутор Астахов. Сам же с остальными казаками поехал вперёд… Не доходя приблизительно 1 версты до жел. дорожной линии, наш конвой стал митинговать. Одни стояли за то, чтобы повернуть на Глубокую и, сдать там Совету солдатских и рабочих депутатов, а другие настаивали на исполнении приказания Голубова вести на хутор Астахов, который был по другую сторону железной дороги. Предложение первых начало как будто пересиливать. В это время и мы, и конвой увидели бронепоезд, который шел из Каменской на Глубокую. Все обратили на него внимание. Спор сразу прекратился.
Приближение бронепоезда использовал ес. Чернецов. Слыша споры митингующих казаков и предвидя опасность передачи нас большевикам на Глубокой, что, несомненно, окончилось бы расстрелом всех нас, а также, не веря больше Голубову и его честному слову предателя, есаул Чернецов решил использовать этот момент. Для спасения жизни дорогих и близких ему партизан, сознательно рискуя собой и своей жизнью, он решил попытаться бежать. Он воскликнул: "Ура! Наша берёт!". Этот клич был подхвачен дружно партизанами и мы, безоружные, бросились вперёд.
Заметив нас, бегущих навстречу, бронепоезд ускорил ход и начал удаляться. Наше ура вскоре затихло... Я обернулся назад и увидел рассеянных, скачущих всадников и убегающих по полю партизан. Конные вскоре совсем исчезли из виду. Разбросанные по всему полю партизаны остались одни. Я приостановился, подождал бегущих за мной двух юнкеров и спросил их, в чём дело. Они мне рассказали следующее: ес. Чернецов ехал рядом с Подтёлковым с левой от него стороны. Когда Чернецов крикнул: "Ура! Наша берёт!", он хотел одновременно выхватить у Подтёлкова из ножен шашку. Подтёлков успел увернуться. Сам выхватил шашку и зарубил ес. Василия Чернецова...
Конвой казаков, видя, что свершилось подлое, предательское убийство казаком казака, партизана ес. Чернецова, трусливо рассыпался, расскакался по полю, не преследуя партизан. Мои приятели-юнкера решили, что бронепоезд наш и Глубокая занята войсковым старшиной Лазаревым. Поэтому, они оба повернули на Глубокую, предлагая и мне идти с ними. Напрасно я доказывал, что, судя по расположению вагонов, это бронепоезд красных, а не наш. Они со мною не согласились и ушли.
Я опять остался один. Пробежав ещё немного вперед к пахоте, я залёг в её борозде. Решил дождаться темноты и потом уже идти вдоль железной дороги на Каменскую. Солнце как раз заходило за горизонт. Вблизи от меня никого не было. Начинало темнеть...
Вдруг я заметил появившихся отдельных всадников. По-видимому, это наш конвой вразброд стягивался к хутору Астахову. Я продолжал лежать. Выждав, когда совершенно стемнело, и всё кругом успокоилось, я поднялся и пошел. Через некоторое время я заметил, что кто-то появился и упал впереди меня. Спрашиваю: "Кто?" Молчит. Если боится, не отвечает, решил я, значит, это наш партизан. Я назвал свою фамилию. Тогда и он отозвался. Оказался юнкер Гольдман, Михайловского артучилища. Одного отделения со мной по училищу. Дальше мы пошли уже вместе. В 2 часа ночи, голодные, уставшие, измученные, с большим трудом и не без приключений, мы дошли до станции Каменской, продержавшись на ногах без сна и отдыха 34 часа... На вокзале, на питательном пункте, нас накормили. Утром, на рассвете 22 января, наш поездной состав с одним орудием и двумя запряжками лошадей тронулся в направлении станции Глубокой... Другой наш пеший взвод пошел к востоку от железной дороги и подобрал 7 убитых. В этом числе и тех двух юнкеров, которые не пошли вместе со мной, а взяли направление на Глубокую. Искали труп ес. Чернецова, но не нашли».
Как видно, свидетельству врага, к тому же изложенному без претензий на художественность, больше оснований доверять, чем описанию выдающегося писателя. Тем более, что Лобачёв, вероятнее всего, не читал шолоховской эпопеи. Так что Шолохов, описавший Подтёлкова явно с отрицательным оттенком и столь же натуралистично, как Чернецова, изобразивший убийство всех его соратников, попавших в плен, что совершенно не соответствует действительности — у Лобачёва ничего подобного нет, — погрешил против истины, если не сказать прямо: наврал. Вымышленному Мелехову можно приписать какие угодно мысли и чувства, да и деяния тоже. Но историческое лицо — Подтёлкова — надо описывать честно.
Корпус полковника (затем генерала) Дроздовского был куда более серьёзной боевой единицей, чем отряд кровожадных сопляков Чернецова.
М. Г. Дроздовский был заслуженным офицером, участвовал в русско-японской и Первой мировой войнах и за многочисленные доблести был уже в 35 лет произведён в полковники. В ноябре 1917 года генералом М.В. Алексеевым Дроздовскому было поручено сформировать корпус русских добровольцев, ставший ядром будущей Добрармии.
Организация такого отряда и его дальнейшее слияние с Добровольческой армией стало с этого момента главной целью Дроздовского. За месяц, проведённый в Новочеркасске, отряд весьма серьёзно пополнился — генерал А. В. Туркул (принявший командование после смерти Дроздовского) пишет, что «дней через десять мы смогли развернуться в три батальона». Конный дивизион двухэскадронного состава был развёрнут в Конный полк четырёхэскадронного состава, сапёрной и конно-пулемётной команд.
М.Г. Дроздовский
Весной 1918 года Дроздовский со своим корпусом предпринял печально известный поход на Ростов, сопровождавшийся повсеместными массовыми расстрелами. Только по документам личного происхождения участников похода численность расстрелянных составила не менее 700 человек, причём эти данные далеко не полные. Сам Дроздовский вёл дневник (похоже, он мечтал о будущей славе героя-освободителя России «от засилья черни»), в котором не распространялся о подробностях карательных операций, но и его порой прорывало осознание кошмарности творимого:
«А, в общем, страшная вещь гражданская война; какое озверение вносит в нравы, какою смертельною злобой и местью пропитывает сердца; жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев. Сердце моё мучится, но разум требует жестокости. Надо понять этих людей, из них многие потеряли близких, родных, растерзанных чернью, семьи и жизнь которых разбиты, имущество уничтожено или разграблено и среди которых нет ни одного, не подвергавшегося издевательствам и оскорблениям; надо всем царит теперь злоба и месть, и не пришло ещё время мира и прощения...»
Из этих заметок можно заключить, что корпус Дроздовского состоял в основном из офицеров, принадлежавших к состоятельным кругам. А апелляции к страданиям членов его корпуса, безусловно, субъективны, отражая интересы «донских дворян», по многочисленным воспоминаниям уцелевших современников. Восклицания Дроздовского о том, что наступит время «мира и прощения», выглядят верхом цинизма, оглядываясь на его кровавый путь.
В июне 1918 года корпус Дроздовского влился в Добрармию, увеличив её численность почти вдвое и многократно усилив боеспособность. Но карательные действия этого «корпуса донских дворян» только усилились: во время второго «кубанского» похода летом 1918 года было расстреляно и повешено не менее 2 тысяч человек, опять же по обрывочным и далеко не полным данным. Здесь уже Дроздовский в своем дневнике упоминал о военно-полевых судах, учрежденных в мае генералом Красновым (где же ваша честь, ваше превосходительство? — Г.З.), которым были, само собой, приданы чрезвычайные полномочия: за один только факт службы в Красной Армии полагался расстрел, а за обнаружение симпатий к Советской власти у любого гражданина полагалась виселица. Дроздовского всё это, разумеется, ободряло и вдохновляло.
В результате кубанского похода Кубань и весь Северный Кавказ были заняты белыми войсками. Дроздовский стал командиром дивизии, причём получил гарантии его личной несменяемости в этой должности. Как видно, он пользовался особым расположением главнокомандующего А.И. Деникина. Но Дроздовский рассчитывал на большее, чем просто расположение командующего. Так, в сентябре он взял Армавир, но под напором превосходящих сил красных был вынужден его оставить. Он немедленно обратился с рапортом на имя Деникина, где обвинял начальника штаба армии Романовского в возложении на дивизию невыполнимой задачи и, в конечном счёте, в срыве всей операции. Деникин, не желая обострять возникший конфликт и терять доверие к своему начальнику штаба, никак не отреагировал на эти обвинения. Тогда Дроздовский демонстративно отказался выполнять приказ Деникина. Это уже было явным превышением полномочий, и Деникин публично в резкой форме объявил Дроздовскому выговор. В ответ через несколько дней Дроздовский отправил Деникину новый рапорт, который производил впечатление пропитанной желчью отповеди на незаслуженную обиду: «… Для полковника Дроздовского найдётся почётное место везде, где борются за благо России».
Фактически Дроздовский рапортом напоминал Деникину о своих заслугах, намекал на личную преданность своих частей и обосновывал свою претензию на самостоятельное решение боевых задач. К тому же требовал оградить себя от штаба армии.
Генерал Деникин впоследствии писал, что рапорт Дроздовского был написан в таком тоне, что требовал в отношении его автора «новой репрессии» которая привела бы к уходу Дроздовского из Добрармии. В итоге Деникин фактически уступает Дроздовскому, оставив рапорт без последствий. Деникин пишет, что «морально его уход был недопустим, являясь несправедливостью в отношении человека с такими действительно большими заслугами».
Моральный ли фактор был главным в решении Деникина уступить наглым требованиям Дроздовского? Может быть, не так уж велики были силы под его командованием, если он не желал терять такого дошедшего до крайней степени остервенения подчинённого? К тому же Дроздовский за время своих «подвигов» карательного плана явно показал, что он способен на всё. И всерьёз портить отношения с такой одиозной персоной не хотелось даже главнокомандующему.
Выражаясь словами великого Лермонтова, «но есть и божий суд, наперсники разврата!». Во время упорных боёв под Ставрополем, возглавив контратаку частей дивизии, Дроздовский был 31 октября 1918 г. ранен в ступню ноги. Вроде бы рана не слишком тяжёлая, был отправлен в госпиталь в Екатеринодар, но там его рана загноилась, началась гангрена. Деникин в ноябре 1918 года спешно произвёл Дроздовского в генерал-майоры. Состояние новоиспечённого генерала продолжало ухудшаться, 6 декабря 1918 г. в полубессознательном состоянии он был переведён в клинику в Ростов-на-Дону, где скончался. Деникин, навещавший Дроздовского в госпитале незадолго до его смерти, вроде бы искренне горевал о его кончине: "Я видел, как томился он своим вынужденным покоем, как весь он уходил в интересы армии и своей дивизии и рвался к ней… Два месяца длилась борьба между жизнью и смертью… Судьба не сулила ему повести опять в бой свои полки".
Пересказывая во многом лицемерные соболезнования Деникина, хочется подытожить карьеру Дроздовского: собаке — собачья смерть!
После смерти Дроздовского его именем была названа дивизия, командование которой принял генерал А. В. Туркул, и ряд других подразделений белой армии. А стиль «работы» дивизии не изменился: до самого драпа из Крыма (уже под командованием не Деникина, а Врангеля) она продолжала действовать в том же духе.
В июле 1920 года в Северной Таврии дроздовская дивизия сумела отбить у красноармейцев город Орехов.
Вот выдержка из мемуаров генерала А.В. Туркула (этому-то спасти свою шкуру удалось!):
«Из земской больницы ко мне пришёл унтер-офицер, раненный в грудь штыком.
— В больнице большевики… Под койками винтовки… Сговариваются ночью переколоть наших и бежать.
Мне показалось, что унтер-офицер помешался. Мы пошли с ним в больницу… Обнаружили палату, где лежало человек тридцать курсантов в больничных халатах. Курсантов, не успевших пробиться к своим, собирал в больницу врач, молодой еврей. Он же выдал им халаты и уложил на койки. Курсанты сговаривались ночью переколоть наших и бежать из больницы. Врач, коммунист, скрылся.
Курсантов начали приводить ко мне. Среди них ни одного раненого.
— Коммунисты?
— Так точно, — отвечали они один за другим с подчеркнутым равнодушием. Все были коммунистами.
Мои стрелки настаивали, чтобы их всех расстреляли (а сам генерал вроде бы был против? Или вообще ни при чём? — Г.З.).
Курсантов вывели на двор… Они поняли, что это конец… Один выступил вперёд, взял под козырёк…
— Нас вывели на расстрел, ваше превосходительство?
— Да.
— Разрешите нам спеть «Интернационал»?
Он смотрел на меня. Свой, русский… но какой зияющий провал — крови, интернационала, пролетариата, советской власти — между нами!
От их предсмертного пения, в один голос, тусклого, у меня мурашки прошли по корням волос.
— С интернационалом воспрянет…
«Род людской» потонул в мгновенно грянувшем залпе»
Это была лишь одна из партий курсантов Петроградской бригады. Из общего числа в 1500 штыков погибли в бою около 200 человек, в плен попали около 800 человек. Всех их расстреляли. Расстрелы сопровождались жуткими надругательствами, дроздовцы издевательски говорили, что они всех курсантов произвели в красные офицеры. Но мурашки по голове у генерала Туркула гуляли неспроста: он ясно понимал, что белая-то песенка спета, несмотря на все зверства.
Возвращаясь к началу, хочу подчеркнуть: я не нуждаюсь в том, чтобы меня агитировали за Советскую власть. Но будь я даже сколь угодно далёким от Советской власти человеком, правда о белом терроре всё расставляет по своим местам.
Напомню в заключение о том, что для бессмертной героини советского народа Зои Космодемьянской, памятник которой встречает всех проезжающих на 84-м километре Минского шоссе, образцом стойкости и героизма была молодая учительница Татьяна Соломаха, казненная белыми в 1918 году. О ней было написано в сборнике очерков о красных героинях под названием «Женщина в гражданской войне», изданном в 1938 году. Этот сборник хранится в музее Зои в Петрищево как реликвия, потому что именно его держала в руках сама Зоя. Подвиг Татьяны Соломахи настолько поразил Зою, что она под пытками фашистов назвалась Таней и фактически повторила её судьбу. Хорошо помню, что я в детстве боялся открывать листок календаря 29 ноября, где каждый год вспоминали о казни Зои: не укладывалась в голове та степень ужаса, которая возникала, когда я представлял, что с ней сотворили фашистские изверги. Но, читая очерк Людмилы Аргутинской — тот самый, что до самых глубин души поразил юную Зою в 1938 году, — вдруг понимаешь, что пытки пришлых на нашу землю фашистских мерзавцев меркнут перед тем кошмаром, в который бросили белые Татьяну Соломаху. Особенно ужасен финал:
«В раннее морозное утро белые за выгоном порубили восемнадцать товарищей. Последней была Таня.
У неё, ещё живой, сначала отрубили руки, потом ноги и затем голову.
Верная своему слову, она не просила пощады у палачей.
Так могут умирать только большевики!»
Мне нечего больше добавить к вопросу о белом терроре.
Татьяна Соломаха Зоя Космодемьянская