Антон Семёнович Макаренко… Его имя вписано в историю всемирной культуры. 13 марта 1988 года по решению ЮНЕСКО всё просвещённое человечество отмечало сто лет со дня его рождения. Имя этого великого человека стоит в ряду ста имён гениев мира. До сих пор никто не превзошёл его педагогического творчества. Но в последние тридцать лет он предан забвению в России и бывших советских республиках. А ведь наследие гениального советского педагога не только не утратило своей актуальности, но и опережает наше время.
Педагогический талант и его гонители
Прежде всего скажем о тернистой педагогической судьбе А.С. Макаренко. В 20-е и 30-е годы минувшего века в системе образования и воспитания СССР господствовала буржуазная педология, так называемая наука о детях. Методом тестирования, разработанного американскими и западноевропейскими психологами, она устанавливала нормы и стандарты умственного развития учащихся. Кто из них соответствовал этим нормам, мог обучаться и воспитываться в нормальной (массовой) школе. А не соответствующим предназначалось обучаться и воспитываться в специальных (вспомогательных) школах как умственно неполноценным. Абсолютизация данных педологических тестовых исследований привела к тому, что большинство советских школьников были признаны в конце 1920-х годов умственно отсталыми.
Не это ли практикуется в современной российской школе? С «неполноценным» интеллектом, как правило, оказываются дети из неимущих пролетарских семей. Таков классовый подход к обу-чению и воспитанию в псевдонаучной педологической оболочке.
Педологи и вкупе с ними ревнители теории «свободного воспитания» буквально травили Макаренко, объявляя его педагогическую систему — подумать только! — несоветской. Они готовы были лишить его заведования колонией имени М. Горького и коммуной имени Ф.Э. Дзержинского. Колонию Антон Семёнович вынужден был оставить на следующий день после того, как Алексей Максимович Горький попрощался с колонистами. Если бы не защита классиком советской литературы и отделом трудовых коммун НКВД УССР педагога-новатора, его короткая жизнь (всего-то 50 лет) оборвалась бы намного раньше.
Главным обвинением, выдвигаемым противниками Макаренко против него, было якобы отрицание им педагогической науки, то есть педологической концепции, которая, к несчастью, при наркоме просвещения А.В. Луначарском стала основой обучения и воспитания в советской школе, равно как и теория и практика «свободного воспитания». Более абсурдного обвинения, как говорится, нельзя придумать по отношению к Макаренко. Чтобы убедиться в этом, достаточно привести ряд извлечений из его заявления в Центральный институт организаторов народного просвещения (1922 год.).
В 1920 году Полтавским губнаробразом Макаренко поручено дело организации и управления колонией для малолетних (несовершеннолетних) правонарушителей. Упомянутое заявление написано через два года его работы в колонии. В нём, в частности, он пишет, что накопленный им ценный опыт («в настоящее время колония процветает») требует научного анализа, но занятый ежедневно по 16 часов, «вдали от научных центров», он не имеет «возможности сделать это, оставаясь в колонии». И далее: «К сожалению, я не хочу подвергать себя риску коллоквиума… Поэтому я прошу комиссию (по приёму в институт. — Ю.Б.) принять меня без устного коллоквиума. Для того же, чтобы комиссия имела представление о моей подготовке, посылаю краткое изложение «Вместо коллоквиума». В области предметных дисциплин систематические знания получил я в Учительском институте».
Краткое изложение «Вместо коллоквиума» представим читателям в сокращении с некоторыми нашими комментариями.
«Природоведение. Разумеется, совершенно свободно себя чувствую в области животных и растений… Астрономию знаю хорошо… Солидные знания имею в биологии. Несколько раз перечитывал всего Дарвина, знаю труды Шмидта и Тимирязева…
Химию практически не знаю, забыл многие реакции, но общие положения и новейшая философия химии мне хорошо известны. Читал Менделеева, Морозова, Рамзая. Интересуюсь радиоактивностью.
Географию знаю прекрасно, в особенности промышленную жизнь мира…
История мой любимый предмет. Почти на память знаю Ключевского и Покровского. Несколько раз прочитывал Соловьёва… Вообще говоря, вся литература по истории, имеющаяся на русском языке, мне известна…
В области политической экономии и истории социализма штудировал Туган-Барановского и Железнова. Маркса читал отдельные сочинения, но «Капитал» не читал, кроме как в изложении. Знаком хорошо с трудами Михайловского, Лафарга, Маслова, Ленина.
Логику знаю очень хорошо по Челпанову, Минто и Троицкому.
Читал всё, что имеется на русском языке по психологии. В колонии сам организовал кабинет психологических наблюдений и эксперимента, но глубоко убеждён в том, что науку психологии нужно создавать сначала…
…Люблю психологию, считаю, что ей принадлежит будущее».
Здесь остановимся, чтобы сказать следующее: абсурдным было обвинение Макаренко в небрежении им научной теории воспитания. Даже на Западе признают, что именно он положил начало социальной психологии: дал анализ и теоретическое обо-снование стиля и формы отношений в первичном разновозрастном (детском и юношеском) коллективе, через который, по Макаренко, человек входит в общество и в нём, коллективе, выполняет свои обязанности перед ним и обретает своё право быть самостоятельной и ответственной личностью, то есть становится гражданином политически и нравственно. Естественно, речь у Макаренко шла о советском коллективе.
Вернёмся к макаренковскому изложению «Вместо коллоквиума».
Читаем: «С философией знаком очень несистематично. Читал Локка, «Критику чистого разума» Канта, Шопенгауэра, Штирнера, Ницше и Бергсона. Из русских очень добросовестно изучил Соловьёва. О Гегеле знаю по изложениям.
Люблю изящную литературу. Больше всего почитаю Шекспира, Пушкина, Достоевского, Гамсуна. Чувствую огромную силу Толстого, но не могу терпеть Диккенса. Из новейшей литературы знаю и понимаю Горького и А.Н. Толстого».
Поражает не только многознание, но искренность и правдивость автора заявления в Центральный институт организаторов народного просвещения. Это своеобразное заявление завершается обозначением основных проблем педагогической науки. Из них выделю не утратившие своей актуальности и в наши дни:
«Усиление внимания к детскому коллективу как к органическому целому, для этого необходима перестройка всей психологии школьного работника».
Обратим внимание читателей на тот факт, что нынешняя так называемая оптимизация школьного дела привела к созданию школ-гигантов — от 1000 до 5000 учащихся, когда о формировании коллектива можно говорить весьма условно: исчезает педагогический центр (директор школы становится менеджером в решении финансово-хозяйственных вопросов) и, как правило, «включается» в воспитательный процесс, когда в ученическом или педагогическом коллективе возникает конфликтная ситуация. Не в лучшем положении находится и его заместитель по воспитательной работе. А.С. Макаренко считал, исходя из своего многолетнего опыта: 300, максимум 500 учащихся — вот тот предел, при котором возможно сформировать нормальный ученический коллектив, когда его воспитательное воздействие при условии систематического педагогического процесса в школе не подменяется словесным воспитанием, в форме парного морализирования (учитель — учащийся), а коллектив в стороне либо просто отсутствует. Дооптимизировались до того, что в каждой школе — профессиональная охрана, и решётки на окнах первого этажа только сейчас снимают.
Прорыв в будущее коммунистического воспитания
Самую важную (лишь отчасти решённую в советское время) проблему педагогической науки Антон Семёнович Макаренко сформулировал так: «Русская трудовая школа должна совершенно наново перестроиться, так как в настоящее время она по идее буржуазна (написано в 1922 году! — Ю.Б.). Основанием русской школы должна сделаться не труд-работа, а труд-забота. Только организация школы как хозяйства сделает её социалистической».
Данная проблема не могла быть решена в буржуазном мире. В СССР она была решена лишь в колонии имени М. Горького и коммуне имени Ф.Э. Дзержинского, руководимых А.С. Макаренко. Увы, хотелось бы найти её решение хотя бы ещё в одном детско-юношеском коллективе, но нет его. Из письма А.С. Макаренко председателю Государственного политического управления УССР мы узнаём: руководимая Макаренко коммуна прошла путь «от небольшого детского дома до сложнейшего комбината, имеющего пятнадцатимиллионный промфинплан, имеющего семь миллионов собственного имущества, из которого на триста тысяч рублей золотом только одного импортного оборудования, выпускающего уже двадцатую тысячу сложных механизмов и находящегося в прямых деловых производственных отношениях с самыми далёкими краями Советского Союза». Комбинат включал в себя два предприятия, завод, выпускавший электросверлилки (до этого их импортировали из Америки), а также завод по производству ФЭДа — первого советского фотоаппарата. Расшифровка его аббревиатуры — Феликс Эдмундович Дзержинский.
Заметим, что строительство заводских корпусов и установка оборудования — всё это делалось руками коммунаров.
В жизни и деятельности колонии и коммуны в полной мере осуществлялся принцип Маркса о соединении обучения с производительным трудом и принцип Ленина о политехническом обучении и воспитании. Делалось это Антоном Семёновичем вполне осознанно, о чём им говорилось в публичных выступлениях, в частности в его речи в мае 1936 года перед профессурой Высшего коммунистического института просвещения (к ней ещё вернёмся). Не лишним будет сказать, что при двух первоклассных заводах в коммуне имени Ф.Э. Дзержинского прекрасно работали школа-десятилетка и рабфак. Полная самоокупаемость позволяла коммуне иметь свой театр, спортзал, оранжерею, оркестр и множество кружков по интересам.
После сказанного резонным будет вопрос: «Если ни до, ни по прошествии вот уже 85 лет как нет Макаренко, ничего подобного созданным им колонии и коммуне в форме хозяйства не было и нет, то не значит ли, что заявленная им педагогическая проблема оказалась по плечу только ему — гению мировой педагогики? А что до остальных, то она просто неосуществима». Нет, не значит. Прежде всего, учтём, что педагог-новатор работал в системе НКВД, в которой педологов и носителей «свободного воспитания» на порог не пускали. Но главное: из макаренковского опыта-эксперимента был выведен основополагающий принцип, закон советского воспитания — воспитание в коллективе и через коллектив. Автор этого опыта и сформулировал данный закон.
Да, А.С. Макаренко опередил время, предвосхитил будущее коммунистического воспитания. В то время когда он руководил колонией и коммуной, материальные условия для организации каждой трудовой школы как хозяйства ещё не вызрели. Ещё полностью не завершился переход общества Советской России от капитализма к социализму. Однако педагог-новатор, удостоенный золотой медали за дипломную работу «Кризис современной педагогики» по окончании Полтавского учительского института (1905 год), после Октябрьской революции 1917 года начал энергично искать магистральный путь для нового, советского воспитания. Он проложил его для грядущего поколения работников коммунистического воспитания в условиях новой, возрождённой советской школы. Он спешил. Время было такое, когда человека, как говорили коммунары, надо не лепить, а ковать. Уже в конце 20-х годов ХХ века Европа мучилась родами фашизма.
Не изжитая тестовая педология
Остановимся на времени педагогического творчества А.С. Макаренко. Это было время массового взлёта талантов и невиданного энтузиазма людей. Но это было и время военной угрозы для СССР. Она осознавалась и ощущалась не всеми, но многими. Время напряжённых и суровых 1920-х и 1930-х годов: в партии после смерти Ленина шла бескомпромиссная борьба ленинцев во главе со Сталиным против троцкистско-зиновьевской «пятой колонны». С разгромом последней произошёл коренной перелом в системе обучения и воспитания подрастающих поколений. Все 1920-е годы, как говорится, «с лёгкой руки» А.В. Луначарского в советской школе получила преобладание американская система обучения. Система сугубо прагматичная, предполагающая раннюю профессионализацию при скудости общей культуры.
Теория «свободного воспитания» также наложила свой отпечаток на образовательный процесс: отменялась поурочная система преподавания (вместо уроков по учебным предметам проводились беседы, скажем, как помочь предприятию лучшим образом выполнить промфинплан); об учебных программах было забыто, как и о стандартных учебниках. Методом тестирования определялось, кому какую профессию лучше выбрать.
Не напоминает ли это вам, читатели, нечто близкое из жизни современной школы: отсутствие стандартных учебников (примерно с 1991 и по 2010 год) и навязанное предпочтение учебников Сороса, преимущественно по мировоззренческим предметам (история, литература)? А тестирование в форме ЕГЭ? Кто недобрал необходимых баллов, тому прямой путь в пролетарии, в лучшем случае в колледж или в профтехучилище. В состоятельных семьях детей натаскивают на сдачу ЕГЭ платные репетиторы. Да, бывает так, что из бедных семей сквозь тернии ЕГЭ прорываются таланты. Но они представляют собой исключение, которое не отменяет правила: большинство становится жертвами анонимного экзамена-теста. Так происходит классовый отбор: кесарю кесарево, а слесарю слесарево.
Макаренко в обучении колонистов и коммунаров придерживался основ традиционной русской школы. О тестировании не могло быть и речи. Сам преподавал — и делал это талантливо — историю, литературу, русский язык, географию. О его отношении к Луначарскому сведений не имеется. Анатолий Васильевич был большим эрудитом, блестящим публицистом, за что его ценил Ленин, но приверженность к западной культуре подвела первого наркома просвещения Советской России.
А.С. Макаренко начиная с 1931 года с глубоким удовлетворением встретил ряд постановлений Совнаркома и ЦК ВКП(б), направленных на возрождение классических основ и режима образовательного процесса в советской школе. С нескрываемым энтузиазмом воспринял он постановление «О педологических извращениях в системе Наркомпросов» (1936 год).
Педология претендовала на роль науки о целостном изучении ребёнка: его анатомо-физиологического, биологического развития, наследственности, что, безу-словно, необходимо. Но педологи свели это изучение к «обследованию» учащихся методом тестирования и только для выявления так называемой умственной одарённости или отсталости подопытного. Причём пользовались тестами, разработанными западными специалистами. По результатам тестирования выносился приговор: какой деятельностью может или не может заниматься «обследуемый», о чём уже шла речь выше.
Для каждой личности «прописывались» особые методы её индивидуального воспитания. Как метко выразился один из педагогов-практиков, педологи занимались разрозненной вознёй с личностью (воспитал — поставил в сторонку), начисто игнорируя воспитательную роль коллектива. Рецепты индивидуального воспитания сводились к воспитанию индивидуалистическому.
Горький и Макаренко
Постановление Совнаркома и ЦК ВКП(б) «О педологических извращениях» было принято в 1936 году. До его опубликования вся страна читала «Педагогическую поэму» А.С. Макаренко. Её I часть была опубликована в альманахе «Год XVII» в 1933 году; II часть — «Год XVIII» в 1935 году; III часть — «Год XVIII» в 1935 году. Горький читал «Поэму» в рукописи и редактировал все её три части.
В этой повести Макаренко с безжалостным сарказмом развенчана претензия педологов играть роль «первосвятителей» педагогической науки. Художественно-публицистически вскрыта их опасность для советского воспитания детства и юношества. Книга страстно обсуждалась в трудовых коллективах, на читательских конференциях. Успех её у массового читателя был безусловен.
В своей повести А.С. Макаренко заявил о себе как талантливый литератор, что позволило ему в художественной форме раскрыть основы воспитания коллективиста-борца, способного изменять себя, участвуя в социалистическом преобразовании социальной жизни. Своей книгой, получившей признание миллионов читателей, он утверждал: не только личность одарённого педагога, но и сила общественного строя создаёт нового человека. Эта мысль проходит через все его произведения: «Марш 30-го года», «Флаги на башнях», «Книга для родителей» и его лекции по теории и практике воспитания, содержащиеся в IV и V томах собрания его сочинений. Без прочтения их судить о педагогической системе Макаренко просто невозможно.
Увы, на уровне житейского здравого смысла нередко высказывается обывательская мысль: «Его есть за что уважать: он воспитывал беспризорников, правонарушителей». Глубокое заблуждение, простительное для тех, кто не жил советской жизнью. «Никаких прирождённых преступников, никаких прирождённых трудных характеров нет; у меня лично, в моём опыте (а опыт длился 16 лет без выходных и отпусков. — Ю.Б.) это положение достигло стопроцентной убедительности». Так говорил великий советский педагог, и он имел моральное право именно так говорить.
Один из выдающихся человековедов-гуманистов, признанных просвещённым миром, Максим Горький дважды побывал в колонии, руководимой Макаренко, и был поражён результатами его работы. Десять лет между ними длилась переписка (1925—1935 годы). Их письма были впервые опубликованы в собрании сочинений А.С. Макаренко в 1952 году. Позволю себе представить выдержки из двух писем без комментариев. Вам судить, читатели, насколько родственными были их души.
Макаренко Горькому: «Я боюсь личной известности, страшно боюсь и кроме того, совершенно не заслуживаю любого внимания Вашего. Я потому и отдался колонии, что захотелось потонуть в здоровом человеческом коллективе, дисциплинированном, культурном и идущем вперёд, а в то же время и русском, с размахом и страстью. Задача как раз по моим силам. Я теперь убедился, что такой коллектив в России создать можно, во всяком случае, из детей. Раствориться в нём, погибнуть лично — лучший способ рассчитаться с собой. Мне удалось посвятить этот коллектив Вам — вот тот великий максимум, о котором я только мечтаю…»
Горький Макаренко: «Балуете Вы меня, Антон Семёнович, похвалами Вашими. Ведь я знаю, что для колонии я не делаю ничего, что хоть немного облегчило бы жизнь и работу колонистов. Не делаю, да и не могу ничего делать. Вот разве посылать Вам для библиотеки колонии книги, переводы с иностранных языков, прочитанные мною? Книг таких набралось бы немало. Хотите? Буду посылать.
Очень волнуют меня милые письма колонистов, с такой радостью читаю я эти каракули, написанные трудовыми руками. Пожалуйста — прочитайте им мой ответ.
Вас я крепко обнимаю, удивительный Вы человечище и как раз из таких, в каких Русь нуждается. Хоть Вы похвал и не любите, но это от всей души и — между нами».
Горький оставил нам портретную зарисовку Макаренко. Она позволяет нам представить его внешний облик и понять, ощутить главное в нём, без чего педагогический талант невозможен, — любовь к детям, маленьким и большим. Горький писал: «Организатором и заведующим колонии является А.С. Макаренко. Это бесспорно талантливый педагог. Колонисты действительно любят его. Он — суровый по внешности, малословный человек лет за сорок, с большим носом, с умными и зоркими глазами, он похож на военного и на сельского учителя из «идейных». У него, видимо, развита потребность мимоходом, незаметно, приласкать малыша, сказать каждому ласковое слово, улыбнуться, погладить по стриженой голове… А.С. Макаренко умеет говорить детям о труде с той спокойной, скрытой силою, которая и понятней, и красноречивее всех красивых слов».
Парадоксы гения
Остановлюсь на том, что меня больше всего поражает при чтении теоретических работ А.С. Макаренко. Это парадоксальность его ума, что свидетельствует о его творческой смелости. Читаешь его сочинения и поневоле вспоминаешь пушкинское: «и гений — парадоксов друг». Антон Семёнович высказал и обосновал немало суждений, резко расходящихся с общепринятыми. Возьмём одни из самых сложных и «вечных» вопросов практической педагогики — о воспитании дисциплины. Даже во времена советской школы считался непогрешимым постулат: сознательная дисциплина должна вытекать из сознания. Макаренко же утверждал: «Определяться сознанием дисциплина не может». И доказывал, обращаясь к многолетнему своему опыту: «Рассчитывать, что дисциплину можно создать только одной проповедью, одними разъяснениями — это значит рассчитывать на результат чрезвычайно слабый».
«Как раз в области рассуждений, — писал Макаренко, — мне приходилось сталкиваться с очень упорными противниками дисциплины среди воспитанников, и если доказывать им необходимость дисциплины словесно, то можно встретить такие же яркие слова и возражения».
Из опыта деятельности единого (да!) педагогического коллектива воспитателей и воспитанников в колонии имени М. Горького и в коммуне имени Ф.Э. Дзержинского Макаренко вывел основные моральные положения воспитания дисциплины. Это: дисциплина как форма политического и нравственного благополучия «должна требоваться от коллектива» (выделено мной. — Ю.Б.); дисциплина есть свобода, ибо «ставит каждую отдельную личность, каждого отдельного человека в более защищённое, более свободное положение»»; в основе дисциплины лежит требование коллектива к личности, так как «интересы коллектива выше интересов личности»; дисциплина украшает коллектив.
Дисциплина есть свобода, дисциплина есть красота коллективной жизни — это ли не парадоксальные утверждения, идущие вразрез с общепринятым (до сих пор господствующим) пониманием дисциплины как дисциплины повинности, запрета, торможения? Макаренко вывел новую формулу сознательной дисциплины — дисциплины борьбы и преодоления препятствий (что надо делать), которые заключаются в нас, в людях. Такая дисциплина возможна в коллективе, где отношение общего (значит — и моего) к частному, которое, оставаясь только моим, будет итожиться в общем в особом порядке. Где есть признаки такого коллектива, там коллективное требование «сопровождается сознанием», но дисциплина не основывается на последнем.
Парадоксы Макаренко вытекали из его диалектического мышления. Он первым в советской, да и мировой педагогике заявил: педагогика есть наука диалектическая и практически целесообразная. Диалектическим было его кредо воспитания: как можно больше требований к человеку, как можно больше уважения к нему. Именно диалектический ум привёл его к открытию (парадоксу), которое перевернуло всю мировую педагогическую практику, — к воспитанию преступников в малолетнем и юношеском возрасте как нормальных граждан, к отказу от изучения их прошлой жизни. Такого до Макаренко не было. В письме к Горькому он признавался: «Мне удалось добиться того, что нам даже дел и характеристик не присылают: прислали к нам хлопца, а что он там натворил: украл или ограбил — просто никому не интересно. Это привело к поразительному эффекту. Давно уже у нас вывелись разговоры между хлопцами об уголовных подвигах, всякого нового колониста со стороны всех встречает только один вопрос: какой ты товарищ, хозяин, работник? Пафос устремления к будущему совершенно покрыл все отражения ушедших бед».
Как этого добивался Антон Семёнович, я узнал в 1957 году от Семёна Афанасьевича Калабалина (Семён Карабанов по «Педагогической поэме»). Будучи десятиклассником, я был приглашён на выступление этого, тогда уже известного, советского педагога-макаренковца и из его уст услышал удивительную историю его первой встречи с Макаренко.
В Гражданскую войну Семён лишился матери и отца и, оказавшись беспризорным, попал под влияние уголовников и стал квалифицированным вором, по его словам. Был участником банды, после разгрома которой арестован и помещён в тюрьму. Там в 1920 году и произошла его встреча с Антоном Семёновичем. Макаренко предупредили, что Калабалин опасен и в тюрьме с ним никак не справиться. Антон Семёнович решил взять своего будущего воспитанника из тюрьмы, о чём сообщил ему в кабинете начальника тюрьмы. Как рассказывал Семён Афанасьевич, когда надзиратель вёл его к начальнику, то ни разу не толкнул в спину, что делал до этого всегда.
Удивило Семёна и то, что, когда его привели в кабинет начальника, у того не было на столе калабалинского «дела», что тоже было непривычно: без «дела» с ним никогда разговора не вели. Рядом с начальником сидел спортивного вида человек с большим носом и в пенсне в золотой оправе. Он встал, подошёл к Семёну и спросил его:
— Правда, что тебя Семёном зовут?
— Правда.
— Так это чертовски здорово, что тебя Семёном зовут! Мы с тобой почти тёзки — меня Антоном Семёновичем зовут. Ты меня извини, голубчик, что это из-за меня тебя попросили. Извини, что я тебя побеспокоил.
— Ничего, — отвечал Семён, несколько растерявшись.
Макаренко продолжил:
— Видишь ли, я организую очень интересное дело и хочу, чтобы ты принял в нём участие.
— Согласен, — чуть подумав, сказал Семён (Калабалин вспоминал, что Макаренко ему сразу понравился своим спокойствием и приветливостью).
— Вот хорошо, вот спасибо. Если есть у тебя вещи, забирай их и пойдём.
Семён ответил, что вещей у него нет.
— Очень удобно. Попрощайся с начальником и пойдём.
Всё было необычным для Семёна в этой встрече с незнакомым ему человеком: и спокойный тон разговора, и слово «голубчик» (в тюрьме к нему обращались с привычными для него словами: «бандюга», «ворюга», «негодяй» и т.п.), и извинение за беспокойство (никогда перед ним никто не извинялся). Когда они с Макаренко пришли во двор наробраза, тот поразил Семёна ещё раз.
— У меня к тебе, Семён, есть просьба: много у меня всяких дел, а нужно получить продукты. Так вот ты получи продукты, а я отправлюсь по разным делам.
В приливе благодарности за человеческое отношение к нему Семён, используя свою «квалификацию», получил продукты с избытком на две «лишние» буханки хлеба.
Отъехали они с Антоном Семёновичем на бричке метров двести. Остановились, и Макаренко обратился к Семёну:
— На складе произошло какое-то недоразумение. Я туда забегал узнать, когда приезжать за продуктами, и вот кладовщики говорят, что дали тебе на две буханки хлеба больше, чем полагалось. Ты возьми, пожалуйста, эти буханки и отнеси их на склад, я буду тебя ждать.
«Совести у меня тогда ещё не было, — рассказывал Калабалин, — но я испытал какое-то ощущение вроде стыда». Буханки были возвращены на склад… Семён вернулся.
Ошибается тот, кто, ознакомившись с этой историей, скажет: Макаренко провёл эксперимент на доверие и эксперимент удался. Нет, не было эксперимента. Антон Семёнович жил доверием к людям. Рисковал — да! Но всегда рисковал доверием и никогда — недоверием.
Он воспитывал коммунистов
В мае 1936 года, за два месяца до постановления Совнаркома и ЦК ВКП(б) «О педологических извращениях в системе Наркомпросов», профессора, преподаватели и научные сотрудники Высшего коммунистического института просвещения пригласили А.С. Макаренко на обсуждение его «Педагогической поэмы». Его выступление в завершение дискуссионного обсуждения его главной книги носило резко полемический характер. Понятно почему: большинство участников дискуссии были либо педологами, либо их сторонниками.
Несколько выдержек из выступления А.С. Макаренко:
«А теперь поговорим о педагогической теории… Нападать буду я, а вы защищайтесь».
«Вы говорите, что теория есть, а я прошу — дайте её мне! Нет ни одной деловой книги, по которой педагогу можно было бы воспитывать детей».
«Вы говорите, учение марксизма-ленинизма. Верно. Но не прячьте педагогику за великими именами гениев марксизма… Их высказывания в области воспитания — это высокие идеи человечества, а не практическая педагогическая наука. Нельзя глубочайшую философию их учения выдавать за педагогическую технику. Не закрывайтесь ими и не снижайте их учения. Они создали методологию. И дали задание, а вы пока ничего не сделали».
«Теория должна разработать педагогическую технику, она должна повернуться лицом к практике… Большая бедность в педагогической методике, технике и поэтому окончившие педагогические вузы ничего не знают, как надо говорить с учеником, нет умения сидеть, стоять, не знают, как надо пройти по лестнице».
Из сказанного Макаренко можно вывести, как мне представляется, одну бесспорную мысль: педагогика — не только наука, но ещё и искусство, и задача педагогической теории — вооружить педагогов системой методов, технических приёмов педагогического мастерства. Антон Семёнович Макаренко решал эту задачу в практике коммунистического воспитания, что с большой художественной силой выражено в его книгах. Он, как никто другой, выполнял задание классиков марксизма: он воспитывал коммунистов.
В 1963 году я беседовал с двумя коммунарами: Перцовским (по «Педагогической поэме» Перец) и Янкевским (тогда он был актёром знаменитой театральной труппы ленинградского Театра комедии и заслуженным артистом РСФСР). В конце беседы они сказали мне: «Вы всё допытываетесь, что было самым главным для нас в жизни коммуны? Главным было то, что мы действительно жили в коммуне при коммунизме». Мне к этому добавить нечего.